ДЕЛАКРУА
Элементарна линия крыла
ни красок,
ни небес,
ни оперенья,
она безукоризненно крива,
в ней – все:
и взлёт,
и сила,
и паренье.
Вот Гамлета тревожная ладонь,
и взгляд его пронзителен и горек,
а на ладони – череп…
Бедный Йорик….
Вот вздыбленный в животном страхе конь.
И хрип,
и храп.
Отчаянно рыча,
напрягшись в центре этой круговерти
безумный лев.
Витает запах смерти...
О, будет эта схватка горяча!
Так рисовал Эжен Делакруа,
нет волшебства,
нет чуда никакого,
искусство начинается с простого –
элементарна линия крыла!
ВАН-ГОГ
В сторону отброшена палитра,
ночь – черна,
и кажется луна
донышком висящего пол-литра
терпкого янтарного вина.
Кисть уткнулась, пьяная от охры,
рыжей головой в карандаши,
нет, не краска на холсте засохла –
это кровь истерзанной души.
МОДИЛЬЯНИ
Эй, ночь, любовница Парижа,
сегодня мир для нас двоих.
Сиренево-багрово-рыжий
лежит ничком у ног твоих.
И пусть гогочет день вчерашний,
картин моих, исхаяв, тьму,
иголку Эйфелевой башни
воткните в задницу ему!
Мне наплевать – сгореть, иль сгинуть
в петле,
на свалке,
под мостом,
но будет трудно камнем кинуть
в того,
кто Богом стал.
Потом.
ГОГЕН
Последний домик в Атуане,
один с собою на один,
бездельничает в океане
герой холстов ультрамарин.
Взять кисть не позволяет старость,
и хрупок день,
и зыбок сон,
ах, сколько волн
прожить осталось –
десятки,
сотни,
миллион?
Всё вдалеке –
обиды,
склоки,
судьбы невольный карантин,
а жизнь расколота в осколки,
на сотни крошечных картин.
АХ, ХУДОЖНИК
Ах, художник, как и прежде
у мольберта не в себе…
Краской красной по надежде,
краской черной по судьбе.
Ночь и пламя, кровь и деготь,
а под утро удержись,
ничего не надо трогать,
потому что это – жизнь!
МАЗНЯ
Кустарник.
Берёзка.
Речушка.
На мостике возле перил,
смотрела тихонько девчушка,
как бурно художник творил.
Втирая безжалостно краску,
и хлеб запивая вином,
природы волшебную сказку,
он видел в аспекте ином.
Пространство смещал и коверкал,
законы природы дразня,
а девочка глянула сверху
и грустно вздохнула: «Мазня!»
ГУРАМИ
акварель
Цветные порхают гурами –
наложницы в пёстром гареме.
В аквариума хрупкой раме
тягучее тянется время.
Так плавно в шекспировской драме,
плывут театральные примы.
Порхают порочно гурами,
неведомым чувством горимы,
в стеклянном искусственном храме,
где нет необычного, кроме
печально скользящих гурами,
в качающей их полудрёме.
ЗАБЫТЫЙ ХУДОЖНИК
Забытый художник сидит у пруда.
И смотрит он взглядом потухшим туда,
где в жёлтых кувшинках качается пруд,
коровы мычат и мальчишки орут.
Как время летело, даря на лету
кому-то богатство, кому нищету.
Лишь старости всем одинаков итог –
забыт и заброшен, а был – полубог.
И если сидишь у последней черты,
то золота больше дают за холсты.
Но краски засохли, и плачет душа,
и нет за душой ни любви, ни гроша,
увы, жизнь мгновенней, чем кьянти глоток.
Он время на хрупких полотнах сберёг,
хоть пруд там – не тот, и кувшинки – не те,
иные мальчишки на старом холсте.
Забытый художник.
Наброшенный плед.
А звать его Поль.
Или Клод.
Или Эд.
ХУДОЖНИК
Художник когда-то умрёт,
состарясь в мольбертовской лямке.
Останется жить натюрморт,
в кустарно сработанной рамке.
Лимоны,
арбуза излом,
в стакане анютины глазки…
За хрупко блестящим стеклом
упрячутся яркие краски.
Но лет через сто пятьдесят,
спохватятся умные внуки,
картина найдёт адресат,
и снимут умелые руки
её с коммунальной стены,
чтоб с лучшими кисти дарами,
ей в главном музее страны,
висеть в позолоченной раме.
Полотен торжественный ряд:
Сезанн,
Айвазовский,
Эль-Греко,
и их вдохновенный собрат –
Художник двадцатого века.
И будет дивиться народ,
палитры его многоцветью...
Художник когда-то умрёт…
А кто
доживал до бессмертья?!
