Палыч

                                                                              Памяти Е. П. Верезубова

Жора Ширлиц был доволен жизнью. Спокойная  жена, двое сыновей-мальчишек, хорошая зарплата в школе. Работа учителем труда  на полторы ставки – это  300 с гаком рублей, еще подработка  в домоуправлении – ведение  всяческих спортивных секций – плюс 70 рублей к семейному бюджету. Даже когда вышел культовый фильм «Семнадцать мгновений весны» и все, кому не лень стали называть Жору не Ширлицем, а Штирлицем, тот никак не реагировал на новые регалии, по пословице – хоть горшком зови, только в печь не ставь. А летом в каникулы брал свое семейство и ехал работать в пионерский лагерь на две смены. И дети на воздухе присмотрены, и своим любимым делом занимаешься – выпиливанием – выжиганием с пионерами и октябрятами,  опять-таки бюджету пополнение и путевки детям бесплатные, а уж как довольна школа – разнарядку выполнила и никого насильно посылать не надо, тем более, что основной контингент школы – женщины  с детьми да внуками.

И жизнь была довольна Жорой. Никаких зигзагов и резких поворотов. Текла плавно и размеренно. В лагере Жора возился с детьми. На молоденьких вожатых из пединститута не заглядывался, спиртное терпеть не мог, и всегда возил с собой не  детективное чтиво, а черненький том Монтеня с золотым тиснением – какая-то необъяснимая тяга была у Жоры к этому древнему французу.

И все бы ничего, но произошло событие, которое внесло сотрясение в Жорину плавно текущую жизнь. С утра отдежурив и разослав отряды на задания, Жора поспешил на завтрак в столовую, которая уже закрывалась.  Дежурные убирали столы, на посудомойке стоял грохот, но Жора услышал, как зашедший с черного хода сантехник Стась, которому не досталась пайка масла на утренний бутерброд на завтрак, посетовал: «Это все из-за этих городских» – и демонстративно ткнул пальцем в сторону Жоры.  Тот поднялся из-за стола: «На работу надо вовремя приходить и начинать обход нужно не со столовой. И кормиться нечего здесь –   живешь-то неподалеку, не персонал  лагеря, значит». 

Стась возмутился: «Тоже мне начальник, мы таких в белых тапочках видали…!»  и еще кое-что на эту тему, но Жора угрожающе приподнялся,  и сантехник,  недовольно бурча, ретировался.

Позавтракав, Жора поспешил  к своим детям в отряд, но за углом столовой его перехватил поджидающий Стась:  «Слышь, Штырлиц, а не поговорить ли нам с тобой? Пройдем?».

- В лагере? При детях! – удивился Жора.  –Приходи в конце смены, когда разъедутся дети – с удовольствием…  побеседуем. Ширлиц окинул взглядом щуплую фигуру Стася – ему, занимавшемуся боксом в группе знаменитого городского тренера Бомы Брина, который принимал всех, независимо от возраста, а также обалденно вырезал из корешков разных чудищ, было немного смешно от вызова сантехника. «За один раунд  управимся, Стась, только не забудь, приходи!» – бросил Жора. Уже звучал горн, отряд старшеклассников уходил в лес и следовало поспешить к своим пионерам и октябрятам.

Медленно и однообразно текли дни смены пропахшие соснами, духмяным ароматом травы и слегка улавливаемым запахом сырости от озера, на берегу которого располагался пионерлагерь.   

 В середине смены Жора был дежурным по лагерю. Сидел на скамейке-качелях, обдуваемый легким ветерком, и читал Монтеня. – «Надо уметь переносить то, чего нельзя избежать. Наша жизнь подобна мировой гармонии, слагается из вещей противоположных, из разнообразных музыкальных тонов, сладостных и грубых, высоких и низких, мягких и суровых..»

«Ну до чего ж правильно!» – расслабленно улыбался Жора. Вдруг качели остановились.

- «Что за книжки читаешь, Штырлиц?» – Стась был чуть подвыпивши, и, держась за качели начал покачиваться вместе с ними, глядя на толстую книгу.

- «Монтень это» – лениво ответил Жора

- «А… Ментень – переиначил фамилию по-своему Стась – Это  про ментов что-ли?»

- «Что-то вроде» – у Жоры не было никакого желания втягиваться в дискуссию с сантехником по поводу французского философа, а в данную минуту ему ни с кем не хотелось общаться.

- «Ну-ну, пока живой, читай, Штырлиц и про конец смены не забывай» – и Стась, покачиваясь и напевая про миллион роз, пошел к воротам, откуда к Жоре во всю прыть бежал пионер.

- «Что случилось?» – привстал с качелей Жора.

- «К Вам – гости! На мотоцикле!»

- «Кто ж это мог быть – на мотоцикле? » – удивился сам себе Жора и зашагал за пионером.

За воротами около черного, видавшего виды «Ижа», держа травинку во рту, сидел учитель физкультуры из жориной школы Евгений Павлович Верезубов. И увидев изумление на лице, Палыч, как его называли в коллеги в школе, закричал: - «Жора! Мне грустно! Я как проклятый вожусь на даче, кругом ни одной приличной рожи, закуска поспела, а посидеть-поговорить не с кем. Слава Богу вспомнил, что ты недалече в пионерлагере – так что располагайся!» – Верезубов открыл коляску мотоцикла. Боже, чего там только не было – пухлые помидоры, огурцы с колкими пупырышками, свежевымытая красно-белая редиска с тоненькими морковинами, кульки из газет на скорую руку с клубникой, черной и красной смородиной, крыжовником.

 - С ума сошел, Палыч – охнул Жора – нас же кормят здесь совсем неплохо! Это ж на пол-лагеря хватит!

- А, что не съешь – детишкам заберешь! Здорово тут у вас – какой воздух здесь!  – Верезубов растянулся в теньке под сосной. Рядышком прилег Жора! Ароматно пахли помидоры и натертые солью огурчики.

Выпили по капельке – Палыч не любил алкоголь, но использовал его чисто символически!

- За тебя Жора! – Палыч облизал губы – А что ты не веселый, что за мысля тебя терзает? Небось на постороннюю даму глаз положил?.

 - Да при чем тут дама, Палыч! – возмутился  Жора, и улыбаясь, рассказал о перипитиях со Стасем.  Верезубов слушал серьезно и внимательно:

- Ну и что, Жорик, думаешь управишься?

- Да без проблем, Палыч, два удара – восемь дырок. Я же боксировал когда-то у Брина.  Разберусь!

- Ой, не скажи, не скажи – запел Верезубов – Деревенские – они хитрованы, ой хитрованы, –  сам такой! Так просто не отделаешься! Как-бы тебе восемь дырок не сделали. И на сколько дуэлю свою назначили, господа офицеры? На три? Отлично!  Я приеду секундировать! Сварганим отличную спектаклю! А потом отметим твою победу за явным преимуществом. Я уже местечко на бережку присмотрел. Классное местечко. Ох, как отметим. Только без меня не начинайте – а то  пропустим самое интересное.

Уже горнили подъем с мертвого часа. Жора поднялся. У него как-то полегчало на душе. Страха перед предстоящим поединком не было, но лежало тень на душе принеприятная. Верезубов лихо развернулся, сверкнул своей, в пол-лица улыбкой, поддал газу и затарахтел на стареньком драндулете обратно на свою  дачу.

 Конец смены проходил как никогда спокойно. Было сдано все имущество – пододеяльники, полотенца, и море всякой утвари, набранной на складе за смену. В одиннадцать уже стояли автобусы, дети плакали расставаясь, педколлектив обсуждал, в каком ресторане они отметят закрытие смены.  Но вот протяжный  гудок автобусов – и караван двинулся в сторону города и через несколько минут на опустевший лагерь навалилась непривычная мертвая тишина.  Жора услышал щебет птиц, стук волн о привязанные лодки и его вдруг снова потянуло к Монтеню. «В истинной дружбе – а она мне известна до тонкостей – я отдаю моему другу больше, чем беру у него. Мне больше по душе, когда я сам делаю ему добро, чем когда он делает  его мне» – старик Монтень всегда приходил вовремя с нужными словами, словно сидел рядом и произносил короткие фразы, отчего на душе становилось спокойней и тише. Читая философа, словно разговариваешь с тем, кто и старше, и мудрее, и который всегда рядом.

Раздался легкий свист. У ворот стоял Стась по спортивному одетый, подтянутый.

- Эй, Штырлиц, заканчивай читать про своих  ментов, пошли место искать. Я сегодня в спортивной форме – сам видишь. Как-никак, на праздник нарядился, так сказать.

Жора глянул на часы – без десяти три, и помня просьбу Верезубова не начинать  без него, стал тянуть время.

 - Погоди минут пять, дочитаю до конца – махнул он Стасю, но чтение в голову уже не шло. Отсидев минуты три, просто так глядя в книгу – встал, заслышав вдалеке стрекот мотоцикла, подумал – видимо Палыч спешит, сунул книжку в спортивную сумку и, закинув ее на плечо, и пошел к Стасю.

Полянка, что облюбовал Стась, была в двух минутах ходьбы от лагеря, просматривалась часть озера и дорога, по которой где-то внизу пылил мотоцикл. Но у сосенки Жора вдруг увидел сюрприз – там стояли два мужика с кольями, и, не глядя в сторону дуэлянтов, обсуждали последние деревенские новости, грызя семечки!

- Это кто, Стась? – удивился Жора.

- Да, не обращай внимания, дружбаны мои это, всегда помогают, когда туго! – осклабился Стась – да не дрейфь, штурмбанфюррер!

Но Жора уже понял, что поединок может превратиться в побоище, и начал взглядом выбирать лучшую стратегическую позицию, чтобы не получить удар колом сзади. И вдруг, где-то боковым зрением увидел, (что за черт,  мерещится, что ли),  их поляну окружали эсэсовцы.  Жора потряс головой – что за чертовщина! 

Нет, точно, два эсэсовца, в блестящих касках, щелкая на бегу затворами автоматов, заходили в тыл дружбанам Стася. Дружбаны побросали колья и хотели дать деру,  но тот эсэсовец, что поздоровее, голосом Верезубова заорал: «Ахтунг-ахтунг! Хенде хох! Их бин гишоссен!! – и дружбаны подняли руки.

- Это кто?? – ошалевший Стась спросил у ошалевшего Жоры, –  дружбаны твои, что ли?

 - Ага – только и смог от изумления выдохнуть тот.

- Послушай, Штырлиц, звиняй – вдруг забормотал Стась. – Погорячился я, ляпнул фигню.  Отпусти мужиков, на работу, уборочная у нас и коровы скоро с дойки припрутся, а…?

- Ладно – как во сне сказал  Жора, –  мотайте  отсюда!

Стась с дружбанами, побросавшими колья, рванули в сторону деревни.   

- Финита блин комедия! – заорал Жора эсэсовцам, и те опустили стволы своих «шмайсеров» вниз.  Верезубов смеялся, снимая каску: «Ну как тебе, Жорик спектакля?»

- Большой театр – ничто! Я то думал – крыша поехала от жары.  Представляешь – эсэсовцы в нашей местности. Даете, мужики! Где вы взяли эту всю атрибутику, Палыч?

- Да племяш, Леха, работает в театре, в костюмерном цехе. Попросил со склада, на выходные  для домашнего спектакля.  Ну, как премьера?? Аншлаг! – Верезубов покрутил в руках кол, брошенный одним из дружбанов Стася:  «Ох, Жорик-Жорик!! Предупреждал же, чтобы поосторожней с деревенскими, хитрованы они– убить-не убили бы, а лечился бы долго, вся зарплата пошла бы на таблетки.  Да, ладно, чего не случилось – того не было! Садись, поехали, Леха с утра мерёжку в нужном месте поставил, ох ушица какая будет!». Старенький «Иж» еле тронулся с места под весом трех мужиков и покатился в сторону небольшого озерка.

А в это время в Слезненском отделении лейтенант Друтько не находил места от злости. Сменщик по дежурству запаздывал, а через пол-часа должна была начаться трансляция матча минского Динамо и московского Спартака.  Лейтенанта  распирало от негодования и злости, все выражения, в которых он был готов выразить свои чувства нерадивому сменщику, распирали его.  Зазвонил телефон.

- Да – строго произнес  в трубку Друтько – Что?? Какой Стась, какие эсэсовцы? Откуда?

Дальнейшую информацию по телефону изумленный  Друтько расценил, как издевательство – С автоматами?  А Мюллера со Штирлицем с ними не было??  –  язвительно поинтересовался дежурный, и услышав, что Мюллера не было, а Штирлиц был, и эти эсэсовцы – оказывается – его дружбаны, лейтенант не сдержался,  его прорвало: «Гады-сволочи, мать вашу, уборочная идет вовсю, а вы с залитыми зенками ходите. Раньше до чертиков допивались, а теперь до эсэсовцев. Я вам покажу Штирлица. Завтра наряд пришлем, всех, кому эсэсовцы мерещатся враз на пятнадцать суток. Я вам алкоголикам устрою гестапо! Хоть воздух в деревне две недели чище будет! И тебе, Стась, покажу как издеваться над дежурным при исполнении! Ты у меня еще попляшешь!»

Дверь открылась, зашел сменщик:  «Лейтенант, чо орешь!»

- Эти алкаши кого хочешь доведут – Друтько уже выпустил пар негодования, и предъявлять претензии опоздавшему сменщику уже не хотелось,  да и некогда было. Схватив фуражку,  Друтько заспешил домой…

А на берегу озерка потрескивал костер. Леха вытащил мережку, в которой забилось несколько щурят, крупные окушки, красноперка. Мелочь парень отпустил на свободу, а крупную рыбешку почистил и бросил в кипевшую воду, где уже в кипящей воде, словно подружки в танце, кружились  морковка с луковицей.  Запахло ухой. Палыч налил, как всегда – символически – за дружбу. Потом втроем,  Жорик и Верезубов и Леха смачно хлебали ароматную уху из алюминиевых мисок, глядя на созревающий закат,  наполняющий озерко невиданной краской. Кружилась голова. Какое-то блаженство снизошло на всю троицу мужиков и хотелось, чтобы время остановилось. Чтобы так было вечно. Хоть немножко вечно, но…

Но через год  Жора со своим семейством эмигрировал в далекую страну, находящуюся на другом материке, а Палыч через несколько лет уволился из школы и перебрался  в деревню к своим теткам –  «поближе к земле». Все-таки исполнил то, о чем мечтал все время, а лет через пять Палыча не стало. Он был гипертоником и умер  скоропостижно.

Узнав о смерти Палыча, Жора долго сидел на балконе,  глядя на южное заходящее перезревшее солнце, стекающее тяжелой краской, от алой до пурпурной, с черепичных крыш, напоминающую давнишний закат на озерке,  а потом открыл все тот же потрепанный томик Монтеня: «Когда вверяю и препоручаю себя своей памяти, я цепляюсь за нее с такой силой, что чрезмерно отягощаю ее, и она пугается своего груза…»